- ...и запомните, - голос проповедника окреп, оттуда исчезли плаксивые нотки, - много важнее вовремя сказать доброе слово ближнему своему, подставить дружеское плечо, поделиться душевным теплом в нужную минуту... да, всё это много важнее пустых громогласных лозунгов, высокоумных размышлений и невыполнимых обещаний. В эти дни - дни, когда бессмысленному, безжалостному, кровопролитному братоубийству на Васильковом поле исполняется полвека, мы ещё раз обязаны вспомнить столь простую, но столь важную истину...

    С указательного пальца левой руки проповедника слушателям подмигнул изумрудным глазом перстень. Собственно, раньше, десятки лет тому назад, в пору полузабытой молодости, проповедника в посёлке так и звали - Перстень. И только потом, когда в посёлок рядом с Васильковым полем, привлечённые слухами о местном златоусте, стали съезжаться паломники, кличка превратилась в благоговейное - Перст Божий.

    Сейчас паломники внимали. Да и немалая толика местных жителей - голоногая ребятня и почтенные старцы - пришла сегодня к священной липе. Ветер дёргал многочисленные выцветшие лоскутки, годами оставляемые дереву людьми - на счастье. Казалось, липа на свой лад приветствовала собравшихся.

    Перст Божий утомился и замолчал. Ещё некоторое время собравшиеся ждали, но потом, убедившись, что осанистый белобородый старик не намерен далее делиться мудростью, вежливо и неслышно разошлись. Проповедник дремал на невысокой скамеечке, прислонившись спиной к морщинистому древесному стволу.

    С течением времени солнце передвинулось в небе, и яркие лучи проникли под дрожащие веки. Старик проснулся, встал, кряхтя, опёрся на вычурную деревянную клюку из невиданного заморского дерева - подарок наместника - и мелким шаркающим шагом отправился за околицу, к Серым Камням. Встречных паломников, падавших перед ним на колени, старик охотно благословлял. Потом, когда деревня кончилась, Перст Божий вздохнул свободно и зашагал чуть быстрее. Вскоре деревня скрылась за холмом, а впереди показались несколько крупных валунов, по странной прихоти природы расположившихся группой. Валуны и в самом деле были серыми.

    Серые Камни - старик любил здесь отдыхать летней жарой. Для него - только для него - тут стояли небольшой столик, тяжёлый табурет и массивный сундук, в котором хранились письменные принадлежности, а равно листы пергаментной бумаги - чистые, исписанные, отмытые и вновь исписанные листы. В углу сундука ждали чего-то - то ли неведомого праздника, то ли нежданного траура - плотно запечатанный кувшинчик дорогого южного вина и расписной деревянный бокал.

    Над могучими валунами на лёгких деревянных распорках плескался полог белой ткани. Перст Божий немного посидел без движения, сосредотачиваясь. Затем ткнул пером в чернильницу и накинулся на свежий лист бумаги. Он писал, время от времени вскидывая голову, его невидящий взгляд пролетал над речкой, над ближней рощей, над лежащим за ней Васильковым полем, над невидимым за берёзами Вечным Костром, горевшим у его кромки. Взгляд упирался в горизонт, но через некоторое время вновь возвращался на желтоватую страницу, и буквы послушно строились в шеренги.

    Перст Божий увидел человека, мерно шагавшего от Василькового поля, ещё издали, но не обратил на него внимания. Правда, когда тот подошёл ближе, проповедник, задержав на нём вдохновенный взор, повёл себя странно. Хотя... принято говорить "странно", но что тут странного? Люди, увидевшие нечто, чего не может быть, все ведут себя примерно одинаково. Старик вскочил, всмотрелся в приближающуюся фигуру, протёр костлявыми кулаками глаза, едва не оцарапавшись перстнем, после чего попробовал отмахнуться от видения каким-то священным знамением. Не получилось.

    Видение приближалось размеренным шагом человека, свыкшегося с походной жизнью и не предвидящего в ней никаких изменений. Доспехи, в меру ухоженные, в меру поношенные, были украшены кровавыми пятнами, и знакомый, почти забытый, но вновь узнанный фасон этих доспехов заставил старика побледнеть. Из-за спины у пришельца восходящим солнцем выглядывал круглый щит, на поясе висели ножны с кордом, а в правой руке человека в доспехах покачивался мало уместный для пешца чекан.

    Когда старик рассмотрел лицо чужака, то хрипло взвизгнул и, нелепо взмахнув руками, осел мимо табурета на траву.

    Очнулся Перст Божий от того, что кто-то прилежно поливал его холодной водой из объёмистой армейской фляги. Несколько мгновений прошло, пока дикий, животный ужас, пусть и не исчез окончательно, но отступил куда-то вглубь.

    - Слышь, дед, жабы в посёлке есть? - осведомился молодой басок. Проповедник захрипел и попробовал подняться. К его удивлению, ему это удалось. Человек в доспехах нехотя уступил старику табурет. - Так я спрашиваю, жабы в посёлке есть?

    "Внук", - мысль на какое-то мгновение показалась Персту Божьему спасительной, но сходство... сходство... И с чего внуку давным-давно погибшего на Васильковом поле заурядного солдата разыскивать другого солдата, столь же заурядного, только выжившего? Да ещё любопытствовать, есть ли в посёлке лоялисты? Теперь, спустя пятьдесят лет?

    - Да не бойся, старче, не трону, - нагловатый басок повеселел на миг, потом неожиданно стал холоднее льда. - Если скажешь всё, как на духу. И не ври, что в окрУге пусто. Видишь?

    Подсунутый старику под нос чекан покрывала запекшаяся кровь. "Караул у Вечного Костра", - сообразил проповедник. Конечно, как увидел красно-зелёное знамя, так и... Нет, да не может такого быть, это чья-то шутка. Но и шутки такой не может быть?

    Старик молчал. Парень в доспехах досадливо хмыкнул, но потом решил подождать, пока хлипкий собеседник придёт в себя. Он взял со стола наполовину исписанный лист.

    - "...ибо высокие, богато изукрашенные стены храмов, пышные одеяния священнослужителей, высокомерие повелителей никогда не заменят и одного тёплого, искреннего, братского слова, сказанного одним человеком другому..." Ну и ерунду пишешь, дед, - сообщил парень. - Не видал ты храмов в Столице. Настоящих, конечно, храмов, а не тех, где жабы древесине кланяются...

    - Аааа, - хрипло выдохнул проповедник. - Ты... ты, кто, юноша?

    - Не "юноша", а пехотинец первого разряда, Багряный полк столичного округа, личный номер двести двенадцать, пятьсот сорок три, ноль. Имя не важно. Так я в третий раз спрашиваю - жабы в посёлке есть?

    - Нет, - старик закрыл глаза. Если это всё же розыгрыш, то шутник жестоко, очень жестоко поплатится. Наместник по старой памяти не откажет в незаполненном, зато подписанном бланке. Если же всё - истинно...

    - Откуда идёшь, солдат? - Перст Божий наконец-то совладал со своим голосом, туда стремительно возвращались уверенные, обволакивающие интонации. - Устал, небось?

    - Есть немного, - пехотинец первого разряда пожал плечами. - Но, честно говоря, не успел. Вот пожрать бы пожрал. У тебя еды, случаем, нет?

    Проповедник покачал головой. Пехотинец отмахнулся: ладно, мол, перебьюсь. И продолжил:

    - Странные вещи творятся, старик. У вас тут в окрестностях как? Чудеса раньше не наблюдались?

    - Нет, раньше нет, - совершенно искренне ответил проповедник. - А что случилось?

    - Да, понимаешь, дед... хрень какая вышла... Только самая мясорубка началась, их рыцари в нашем строю завязли - вдруг хвать! Главное - удара не помню, да и не должно было его быть, спина к спине стояли... очнулся, лежу в траве - а трава высоченная, в полтора роста... Как в колодце лежу.

    "Ещё бы не высоченная", - подумал проповедник. - "Кто ж её косить будет, на смертном поле..."

    - Поднялся, наугад выбрел к речушке, осмотрелся... Поле вроде то же самое, холмы, речка опять же. Я сперва подумал, что свалили меня, да после боя не нашли. Но ведь одна трава - ни тебе трупов, ни оружия... - парень взмахнул чеканом в воздухе и продолжил не без гордости:

    - Пику-то я в бою бросил, когда месиво началось, и меч у меня сломался, ну там ихний конник падал, я клевец подхватил... Вот. Пошёл вдоль речки, у мостика налетел на жабий патруль - у огня отдыхали, жабы, в такую-то жару! Сосиски жарили. Ну, за мечи они - жабы, а не сосиски - схватиться успели. Это я им позволил - честь понимаю. Но вот дальше - всё. Я в единоборствах на весь Багряный полк первым был, - хвастливо закончил парень.

    "Врёшь", - чуть было не сказал Перст Божий. - "Четвёртым". Но вовремя опомнился и только закивал головой.

    - Потом вспомнил: мы, когда позавчера шли на позиции, мимо деревни проходили. Вот и иду туда, чтобы всё доподлинно выяснить. Я так полагаю, меня, должно быть, в госпитальной палатке держали. Ну, я ведь лежал без сознания, правда? А раны нет - стало быть, лекарям зашивать и отрезать нечего. Так вот и держали. Потом уже и трупы собрали, похоронили, и мародёры своё взяли, а меня просто забыли. Может, я неделю в траве лежал...

    Проповедник взглянул на пехотинца. "Шумный, говорливый, недалёкий умом. Неужели и я таким был? Неделя... Полвека тебе неделя. Как же так занесло тебя? И что теперь с тобой делать?"

    Рассказать ему, что случилось с войском? Чего-чего, а рассказов о битве на Васильковом поле сохранилось предостаточно. Пехота, в том числе и Багряный полк столичного округа, не смогла остановить натиск конных латников армии лоялистов и полегла вся, до человека. Пленных не брали. Фланговые контрудары лёгкой кавалерии выглядели жалкой попыткой сохранить элитные части, державшие оборону в центре. Попытка оказалась неудачной.

    Конечно, холодно рассудили позднее военные историки, виной всему были из рук вон плохо поставленная разведка и неосмотрительность молодого полководца, вряд ли намного превосходившего смекалкой пехотинца номер двести двенадцать, пятьсот сорок три, ноль. Однако выкошенному под корень войску легче от этого не стало.

    И никто из победителей не хоронил убитых, не выносил раненых и не собирал оружие. Никто даже не мародёрствовал - на подобные излишества просто не оставалось сил. Армия лоялистов отступила к Синим горам и уже оттуда двинулась в завершивший войну поход на Столицу. Васильковое поле стало местом горя и памяти. Победители никогда не упускают случая похвалиться своими жертвами...

    Проповедник вынырнул из омута воспоминаний и прислушался к болтовне юнца.

    - ...разве ж такое можно простить? И на знамени их жабьем, зелёном с красным, какая-то пакость вышита. И в Святую Четвёрку не верят, а молятся деревьям. И доверять им нельзя - это все знают. И окна у них в домах круглые...

    Старик похолодел. Вот именно, круглые. Сейчас этот пылкий вьюнош, для которого последние пятьдесят лет уложились в один миг, придёт в посёлок и узрит круглые окна домов. И священную липу. И красно-зелёный лоскут над домом собраний старейшин - правда, безо всякой вышивки. Может быть, пылкого вьюношу селяне и сумеют завалить всем миром. Хотя скорее всего он порубит - или как там называются повреждения, которые наносит чекан? Чеканка? Значит, он их почеканит - старейшин и всех, кто подвернётся под руку. Паломников, например.

    Затем сбежит. И в худшем случае обоснуется в лесу где-нибудь поблизости, пока не выяснит, что же с ним случилось на самом деле. Будет похищать и допрашивать селян, которые вряд ли смогут ему вразумительно объяснить положение. А если и смогут, то он не поверит - ведь "доверять им нельзя - это все знают". Значит, поступать с похищенными будет по закону военного времени. Удивительно растяжимое понятие - этот "закон"...

    Потом наместник пришлёт в посёлок ягдкоманду, а ягдкоманда в посёлке - хуже и намного хуже безумного чеканщика, вывалившегося из прошлого.

    Старик пожевал губами. Безумный чеканщик всё ещё разглагольствовал - видимо, старался унять болтовнёй душевный непокой после схватки с караулом Вечного Костра:

    - Бой мы, ясное дело, выиграли. Должно быть, отбросили жаб к Синим Горам, так что теперь здесь только разъезды в кошки-мышки играют. Ну, и патрули. Деревням надо бы поберечься. Я-то в одиночку дойду до своих легко. А то ведь, не дай Четвёрка, сочтут за дезертира. Хуже этого ничего нет.

    - Почему? - не удержался от вопроса проповедник.

    - Ну, дед, ты скажешь! Мы ж за святое дело сражаемся! За веру, за пашни, за эти... короче, за могилы наших отцов, за право самим... это... решать свою судьбу, за себя, в общем. - Юнец, очевидно, цитировал речи полкового капеллана. - Кроме того, за дезертирство - смертная казнь.

    - Казнь? - переспросил старик, только чтобы продлить разговор. Решение забрезжило, покамест не оформляясь во внятную мысль.

    - Ага. Удавка перед строем. Я так думаю, правильно. А то что ж это получается - люди за пашни и могилы помирают, а какой-то хитрюга в тылу отъедается и баб наших, это... потребляет? Оно и спокойнее, когда перед боем такого прикончат. - Пехотинец помрачнел. - А то удачи не будет. Вот, к примеру, перед этой дракой сбежал один из моего манипула. Не успели поймать. А может, уже поймали.

    Перст Божий чудовищным усилием воли сохранил спокойствие. Теперь он знал, что делать дальше. Пусть глупый юнец вещает. Неважно. Матерчатый полог над головой зааплодировал особо сильному порыву тёплого летнего ветра.

    Пехотинец оскалился и схватил старика за руку. Предательски блеснул перстень. Старик с шумом втянул в себя воздух. "Догадался, сволочь", - подумал он.

    - Спокойней, дед, я ведь вижу - ты его по встречал. Тот поганец родом из знатного семейства, и побрякушкой наследной все глаза промозолил - я её и запомнил. - Парень оскалился ещё сильнее - верхняя губа сморщилась, как у злого пса. - Не моё дело - дезертиров ловить, а то бы я тебе устроил допрос с пристрастием. Ничего, с ним ещё свижусь, когда ему будут шею перед строем ломать. Медленно и с хряском. Умник сучий... Что он у тебя за эту цацку сторговал - еду, одежду, убежище?

    - Еду, - медленно сказал проповедник. - Я отдал ему всю еду. Это вчера было. Ээ... вечером.

    Пехотинец коротко усмехнулся.

    - Похоже на него. Прирождённый торгаш, паскуда. Ты уж извини, дед, но я бы на его месте силой отобрал, что надобно. Другое дело - на его месте мне не быть.

    "Это уж точно", - зло подумал Перст Божий. Он распахнул сундук:

    - На, смотри. Отбирай силой. Что тебе здесь надо? Чернила? Бумага? Чистая, исчёрканная? Вот, можешь взять...

    - Да ладно тебе, дед, - чуть смутился пехотинец. И вдруг хохотнул:

    - А подтираться лопухом способнее, не то потом вся задница в чернилах будет.

    Проповедник устало вздохнул:

    - Иди-ка ты своей дорогой, юноша... то есть пехотинец первого разряда, номер такой-то, сякой-то, ноль. В деревню иди, или ещё куда... Впрочем, подожди. Ты пить-то хочешь?

    - А что, незаметно? - осведомился в ответ юнец. - По такой жаре даже пять вёрст, даже с неполной выкладкой... Тут родник или колодец поблизости есть? А то из реки пить я не дурак - мало ли там со сражения гнилья в камышах плавает? Этакой водой только сомлевших стариков поливать, - пехотинец хмыкнул и ткнул пальцем в исхудавшую флягу.

    Родник поблизости действительно был, но Перст Божий вместо ответа достал из сундука кувшинчик с вином и расписной бокал. Юнец понимающе ухмыльнулся. Старик принялся ковырять перочинным ножом пробку. Летели в стороны наплывы воска.

    - Дай я, дед, - пехотинец канувшей в небытие армии протянул руку. Перст Божий отдал ему кувшин. Пехотинец вытащил из ножен корд и энергично взялся за дело. Старик подождал, пока пробка не поглотит всё внимание юнца, и тогда быстрым движением - хотя ему самому оно не показалось достаточно быстрым - повернул изумруд перстня. В бокал высыпалась небольшая, очень небольшая порция серого порошка. Тоже фамильного.

    Пехотинец наконец управился с пробкой.

    - Приличные люди пьют из бокалов, - деревянным голосом заметил проповедник. Юнец оторвался от кувшина и утёр губы ладонью. В бокал щедро хлынула тёмно-красная жидкость. Пехотинец сделал приглашающий жест:

    - Давай, дед, за победу!..

    Старик покачал головой.

    - Нет. Боюсь - разморит, на старые-то дрожжи. Пей уж сам... внучок.

    Пехотинец усмехнулся и выдул бокал одним махом. Мгновение-другое он боролся с желанием залихватски швырнуть бокал через плечо в серый лоб валуна, но сообразил, что от деревянной ёмкости эффект будет не тот.

    - Извини, дед, но из горла лучше, - заключил юнец и вновь приложился к кувшину. Осушив его, бросил через плечо и с удовольствием выслушал треск лопающейся глины. - Отличное вино. Не знал, что здесь такое делают. Ладно, спасибо тебе дед, пойду я. Жратвы в деревне раздобуду.

    И в самом деле пошёл. Перст Божий смотрел ему вслед. Круглый жёлтый щит с железной бляхой в центре мерно покачивался из стороны в сторону. Бляха время от времени сверкала, отражая яростные солнечные лучи. Парень шёл по невидной тропинке, вытоптанной самим проповедником. Отойдя на пару сотен шагов, он вдруг остановился и схватился за живот. Это выглядело картинно, вовсе не по-настоящему. Пехотинец переломился в поясе, потом рухнул на колени, выронив чекан. Постояв немного на коленях, юнец медленно упал на бок. Ноги его, в тяжёлых армейских ботах, распрямились, согнулись и ещё раз распрямились. Более пехотинец первого разряда Багряного полка столичного округа, личный номер двести двенадцать, пятьсот сорок три, ноль, не двигался.

    Старик встал с табурета и утёр пот с лица краем полога. Надо обобрать труп, дабы его приняли за тело обыкновенного разбойного человека. Прикопать части доспехов и чекан. Сжечь все бумаги, буде таковые обнаружатся. Да мало ли что ещё... А потом уже звать людей.

    Обыкновенный разбойный человек. Именно так, и никем иным он не был. Перст Божий задумался, потом опустился на табурет, обмакнул перо и скачущим почерком начертал заметку:

    "Никакие символы веры, никакие"... здесь старик замешкался, но потом просто оставил чистую строку на будущее... "не могут оправдать отсутствие сочувствия, внимания и сострадания к ближнему своему, а лишённый оных чувств человек"... проповедник вновь задумался... "неспособен на милосердные поступки. Посему он является не более чем бандитом и разбойником; безразлично, какими именно высокими словесами он прикрывает свою духовную нищету и"... ещё одна пауза... "нравственное убожество. На деле же в его душе безраздельно правят злоба, высокомерие и жестокость".

    Старик оценил написанное. Воистину, неплохое кредо для следующей проповеди. Он ещё раз обмакнул перо и поставил в уголке листа крохотную пометку:

    "Священная липа".