Жили, значит, были... Были. Да.

Тут надо потратить сотню строчек на то, кем был он, и кем была она, и как они встретились, и отплясывать вокруг какой-нибудь незначительной детали ради неумения описывать значительные, и мучиться не хуже их самих, выдумывая, чем заполнить молчаливые паузы разной степени неловкости, и рыскать в поисках "золотой середины" между описаниями пейзажей и интерьеров (в последнем случае она обычно находится в пятом углу), и так далее, далее и ещё раз далее.

Потом придёт черёд действия - кто-то куда-то пошёл, да не просто так, а размахивая мечом или векселем, кому-то наговорили гадостей, кто-то посягнул, получив в ответ не только по рукам, но и по морде, очень обиделся именно за последнее. Можно упомянуть дракона, ибо на него всё спишется.

Но ничего этого автор делать не будет, ограничившись констатацией итога: её могила, он рядом на коленях, и ему удивительно хреново. Ради романтизма пусть могила будет одинокой, на поросшем чем-нибудь степным холме, с полированной плитой надгробья, погода пусть будет чрезвычайно ветреной, его волосы длинными, а время вечерним, чтобы силуэты этак, знаете, на фоне заката...

Силуэты? Ну да, тут ещё один силуэт, на своих двоих и с плоским чехлом за спиною. Чтобы не томить, скажу сразу - это у него лютня. То есть кобыз. То есть арфа. Короче - струмент. Обладатель струмента и силуэта есть бард, он же трувер, акын, скальд, миннезингер и прочее такое же.

Привет, говорит бард-акын-миннезингер. Дело есть. Расскажешь мне про свою любовь и все перипетии, которые наш уважаемый автор категорически отказывается описывать - строчек ему, видите ли, жалко. Расскажешь, а я какую-никакую сагу сочиню. Тема больно вкусная.

Вались ты куда подальше, отвечает стоящий на коленях, с этих колен не поднимаясь и не оборачиваясь. Вались, говорю, оставь меня наедине с моим горем.

Я-то свалюсь, угрожает бард. Только с тобой что будет? Ты вообще думал, что дальше?

Стоящий на коленях что-то бормочет под нос.

Окажи пользу людям, просит бард. Если ты сейчас на свой меч-самопыр бросишься или во благовремении сопьёшься, я всё равно придумаю и спою что надо. Похуже выйдет, но сойдёт.

Ушёл бы ты, просьбой на просьбу отвечает стоящий на коленях.

Когда спиваться будешь, я тебя найду, продолжает бард. Ты ведь человеческий облик утеряешь, за опохмелку всё расскажешь, да ещё навязываться будешь с воспоминаниями. Я ведь ждать не стал, сюда пришёл, чтоб ты не подумал, будто я тебя в соблазн ввести хочу и всячески улещаю. Честная сделка, от которой тебе будет всяческая польза.

Стоящий на коленях молчит.

У меня волшебная лютня, объясняет бард. То есть арфа. То есть ты понял. Я её то ли завоевал, то ли купил, то ли у дракона выцыганил. Точнее не скажу, автор не позволяет. Но если ты мне расскажешь, а я под неё спою, то весь этот твой надрыв, чёрную тоску, тягу к смерти мой струмент выпьет, оставив светлую печаль и всё такое прочее.

Стоящий на коленях встаёт с колен, винтом разворачивается и упирает в горло барду клинок - палаш, саблю, катану, эсток, велика ли разница?

Ну и дурак, говорит бард. Положим, ты не сопьёшься и не зарежешься. Через какое-то время встретишь другую, полюбишь или не полюбишь, вопрос спорный, но будешь с ней жить. Тебя прошлое кусать будет.

Ну и что, говорит человек с клинком.

Ага, ну и что, продолжает бард. По его шее катится капелька крови. Тебе-то что, ты будешь мужественно страдать и торжественно это скрывать, постоянно сравнивая ту и эту, прикидывая, из-за которой ты хотел зарезаться и спиться, и почему. Ты-то ладно, а вот твоей будущей половине каково придётся? А самое главное, ей-то за что?

Человек с клинком опускает руку.

Вот ты мне рассказывать станешь, а я буду считать, говорит бард. Сколько народу вокруг вас полегло, сколько бы в живых осталось, когда б не ваша пылающая страсть и всё такое. Или ты мне ничего рассказывать не будешь и посчитаешь сам. И останешься с этим на всю жизнь. И ещё добавишь к этому списку персону-другую-третью вокруг своей горящей личности.

Человек с клинком презрительно усмехается. Бард отвечает ему такой же усмешкой.

Конечно, говорит бард, любовь есть величайшее из оправданий. И самое альтруистичное. Особенно возле такой вот могильной плиты. Знаешь, я, наверное, по-другому сделаю. Обойду дома и семьи тех, кого вы прикончили своей любовью. Поговорю с матерями, детьми, женами, наложницами, братьями. Сага получится не хуже.

Хорошо, отвечает человек с клинком, я расскажу то, что ты просишь. Но я не верю в твою лютню, или арфу, или что там у тебя.

Мне-то что с твоей веры, заключает бард.

Тут надо нажать перемотку. Солнце падает за горизонт, звёзды размазываются в невнятные дуги - нет, не так, выдержку надо поменьше - звёзды колючими точками стремительно движутся по ночному небу, на холме видно размытое пятно костра, а рядом две фигуры, каждая из которых есть сумма тёмной и светлой части - отблески костра и ночные тени слиты воедино.

Да, чуть не забыл. Звук на это время лучше отключить. Теперь стоп и плэй. Погода пусть остаётся ветреной, а небо - безоблачным.

Бард уходит вниз по северному склону холма, освещённый восходом на фоне тёмно-голубого западного неба. Лютня, или арфа, или кобыз вновь в плоском чехле, так что, кроме барда и человека с клинком, никто не видел, чем струмент был на самом деле.

Человек с клинком стоит возле костра, ворошит пушистый пепел носком сапога в поисках тлеющих углей. Не находит, отворачивается и вновь встаёт на колени перед могилой. На губах его слабая улыбка, через некоторое время он поднимается и салютует то ли небу, то ли земле своим то ли палашом, то ли саблей, то ли эстоком.

Неплохо бы здесь потратить ещё два десятка строк на физиономические ухищрения, символический огонь в глазах, заботы морщин и морщины забот, улыбку судьбы и судьбу улыбки, но автор этого не сделает, ибо физиономист из него, увы, хреновый, и он предпочитает понимать людей, но не считывать их. Автор просто скажет, что бард выполнил своё обещание; то, что насчёт светлой печали, а не то, что насчёт родственников жертв.

Кстати, бард тем временем уже ушёл. Сейчас он шагает по полю к дороге, что ведёт к щербатому пятиугольнику городских стен - с холмов они издалека видны. Он думает о саге, катает языком по зубам рифмы, бессознательно загибает пальцы, считая слоги.

Барда будут слушать, и кто-то восхитится любовью, побеждающей всё, а кто-то ужаснётся любви, ни перед чем не останавливающейся. Бард не думает о тех, кому его сага станет предупреждением, и о тех, кому она станет путеводной звездой. И даже о человеке с клинком бард уже не думает.

Ему просто хочется спать.